| Русь Великая |
|
| Символика Руси Великой |
| ▼ Государство русское |
| ▼ Законодательство |
| Русские СМИ |
| ▼ Я - русский |
| История Руси |
| ▼ Русская религия |
| ▼ Культура Руси |
| Славянская энциклопедия |
| Чужие |
| Ссылки и форумы |
Без разрешения dazzle.ru использование материалов запрещено. Ставьте, пожалуйста, гиперссылку.
Подписка на: журнал «Организмика», газету «Пенсионер и общество».
Книги: Организмика – фундаментальная основа всех наук. Том I-III, Впервые на Земле, История возникновения мировой цивилизации, Книга Ра, Языки мира, История славян русов, Славянская энциклопедия, Энциклопедия свастических символов, Энциклопедия Организмики.
В.А. Чудинов, доктор философских наук,
статья опубликована в журнале «Organizmica», 2009, № 2 (18), стр. 13 – 20
Божественный промысел на уровне слога.
Почему оскоплена фонетика.
Слог и морфема.
Путь рассуждений.
Вариативность морфемы.
Гипотеза морфемогенеза.
Причина отсутствия гипотезы морфемогенеза в лингвистике.
Обсуждение.
Заключение.
Чем больше человек знакомится с разделом фонетики любого языка, в том числе и русского, тем больше возникает вопросов. Скажем, лексикология занимается изучением в первую очередь смысла слов. Но одно из основных положений в ней – изучение явления полисемии, то есть, многозначности слов. Но я не встретил там ни термина олигосемии (малозначности), ни термина моносемии (однозначности), ни, тем более, асемии (беззначности). Иными словами, исходным положением является признание многозначности слов. Совершенно иначе обстоит дело в фонетике: она изучает звуки речи, которые исходно признаются бессмысленными, асемичными. Якобы бессмысленны и отдельные звуки, и их системы – фонемы, и даже слоги, и вдруг на уровне морфем происходит «божественное озарение» – невесть откуда возникает смысл. Прямо-таки подстать мифу о том, что бог вдул в человека божественную душу. Здесь он вдул в морфему смысл. И пусть языкознание развивается как вполне материалистическая теория, акт божественного творения в нём вполне очевиден.
В своё время меня поразила трудовая теория Фридриха Энгельса, который утверждал примерно следующее. Жила-была обезьяна, которая зачем-то постоянно упражняла свою руку (хотя в этом не было ни малейшей необходимости), и когда возникла потребность в трудовой деятельности, то – оп-ля-ля! – рука уже оказалась для нее сформированной. Не иначе как промыслила либо сама Мудрая Обезьяна, либо вместо нее Господь Бог. За много миллионов лет вперед.
То же самое и в фонетике. Как полагают бородатые учёные мужи типа В.М. Живова, звуки, сами по себе бессмысленные, всё-таки даются для «смыслоразличения слов», то есть чего-то, что им не присуще. У фонем это свойство проявляется ярче. А вот как быть со слогами, бородачи не знают. Процитирую такое парадоксальное бессилие данного раздела языкознания, высказанное, правда, дамой в назидание мужам:
«Однако, несмотря на то, что практически членение речи на слоги не представляет ни для кого затруднений, всё же дать определение слога, выяснить его сущность и особенно те принципы, согласно которым происходит это членение, то есть, определить границы слога, представляется одной из самых трудных проблем фонетики» [1, с. 166].
Итак, приехали! Границы звуков вполне определимы, границы слогов – одна из самых трудных проблем фонетики. А как же тогда с границей слов? А как же с границей предложения? Можно долго смеяться, но раздела «Фонетика слова» или «Фонетика предложения» в учении под названием «Фонетика» нет. Скажем, есть «учение об ударении» (как если бы ударение различало отдельные звуки, но не являлось характерной чертой именно слова) и «мелодика речи» (как если бы мелодика проявлялась не на уровне целого предложения, а на уровне отдельного звука), но фонетики уровня выше звука как бы не существует. То есть, отдельные фонетические проблемы на этих уровнях решаются, а самих уровней просто нет.
Иначе относится к данной проблеме А.А. Реформатский. По крайней мере, так кажется. Он пишет: «Фонетические единицы речи как звенья речевой цепи – это 1) фразы, 2) такты, 3) слоги и 4) звуки. Таким образом, звуки речи употребляются не изолированно, а в условиях слогов, тактов и фраз». Разумно – вполне. Поэтому читатель вправе ожидать продолжения: «Отсюда существует фонетика фразы, такта, слога и звука». И напрасно. Ибо существует только фонетика звука. Всё остальное – от лукавого.
Откуда взялись такие трудности? Матусевич пытается это объяснить.
«Объясняется это тем, что слог никогда не может быть носителем смысла, а является лишь результатом физиологической последовательности движений артикуляционных органов, дающих определенный акустический результат. Следовательно, лингвистический критерий, аналогичный тому, который был использован в вопросе о фонеме, здесь неприменим. Особенной ценной в этой связи является помощь физиологов, научное содружество с которыми помогает лингвистам в исследовании слога» [1, стр. 166 – 167].Первое, что бросается в глаза, это почти дословное текстовое совпадение с «письмом учёному соседу» Чехова, где говорится о том, что пятен на Солнце «нет потому, что их не может быть никогда». Ибо слог никогда не может быть носителем смысла. И вообще, мы говорим исключительно в силу физиологической последовательности движений артикуляционных органов, дающих определенный акустический результат. Как бы потому, что застоявшиеся артикуляционные органы требуют разминки. Так что наша речь – нечто вроде гуления младенца. Смысла в ней никакого вовсе нет. А самые замечательные учёные-фонетисты – это физиологи. Словом, приехали!
Но если смысла нет ни на уровне звука, ни на уровне слога, то неоткуда ему взяться ни на уровне слова, ни на уровне предложения. А тогда фонетику можно было бы определить так: «Учение о языке с точки зрения физики (акустики) и биологии (физиологии артикуляционных органов)». Иными словами, учение о языке, как о полной бессмыслице, и с позиций нелингвистических научных дисциплин. Шикарно!
Не кажется ли читателю, что если речь служит для передачи смысла от одного участника разговора к другому, то заведомо считать ее бессмысленной является в свою очередь вопиющей бессмыслицей? Нет ли тут странного парадокса, который почему-то упорно не замечается лингвистами? – Разумеется, есть. Та же Матусевич в примечании замечает: «Правда, следует отметить, что в последние двадцать лет некоторые лингвисты – Эссен, Пайк и др.) писали о том, что слог – понятие фонематическое» [1, стр. 166]. Но, разумеется, до того, что слог – понятие осмысленное, пока не дошел ни один лингвист.
С точки зрения методологии науки проблема имеет решение, причем решение очевидное. Речь идёт всего-навсего о далеко зашедшей условности. Такого рода парадоксы существуют и в других науках. Например, геометрия считает, что прямая линия состоит из точек, а поверхность – из линий; пространство – из поверхностей. Но стоит только сказать, что точка – это нечто, не имеющее размеров, как всё красивое геометрическое построение разваливается. Ибо в таком случае точки не могут ни касаться, ни совпадать друг с другом – у нулевых размеров этих свойств нет. На самом деле речь идёт не о нулевых размерах, а о бесконечно малых размерах, то есть о таких, которые меньше любой заданной величины, но всё-таки не равны нулю. Математика разбиралась с учением о бесконечно малых величинах в течение примерно двух веков (XVШ и XIX), но всё-таки разобралась. Фонетика перед собой таких проблем не ставила.
По аналогии можно сказать, что основной смысл имеет фраза, затем такт, слог и звук – по убывающей. Звук имеет минимальный, «бесконечно малый» смысл, которым фонетика пренебрегает. При этом она допускает искажение реальности, но небольшое. На уровне слога это искажение становится уже сильным, на уровне такта и выше – нетерпимым. Поэтому она и «стесняется» говорить о фонетике такта и фразы. Такая вот «стыдливая» лингвистическая дисциплина.
Итак, говоря научным языком, фонетика производит абстракцию потери смысла, однако делает это без понимания самой операции, без рефлексии над ней, то есть, увы, не научно. И тут же натыкается на границы применимости: к звуку эта операция при первом приближении применима, а уже к слогу – едва ли. Отсюда и все сложности определения слога фонетистами. А слово или фраза уже вообще ни в какие фонетические рамки не лезут, несмотря на призывы к физиологам и акустикам.
Философия давно решает проблемы соотношения между формой и содержанием, или между явлением и сущностью. Как только из явления выхолащивается сущность, а из формы – содержание, они перестают быть сторонами описываемого предмета, становятся бесплотной субстанцией, и из живой плоти превращаются в мертвые скелеты.
Вернувшись к проблеме слога, следует сказать: слог несет смысл, от которого сознательно отвлекается фонетика. Но из этого автоматически следует другая фраза: семантику слога должна изучать другая лингвистическая дисциплина. Можно даже предложить ее название: эволюционный морфемогенез(морфемика). Что это такое, постараюсь объяснить чуть ниже.
«Каждая значимая часть слова – приставка, корень, суффикс, окончание – называется морфемой. Например, слово «погрузка» имеет четыре морфемы: по-груз-к-а» [2, стр. 128]. А слог, соответственно, – «не значимая» часть слова. Такое понимание весьма странно, поскольку СЛОГ – это то, из чего слово СЛОЖЕНО, то есть, СОСТАВНАЯ ЧАСТЬ СЛОВА, его ЭЛЕМЕНТ. Но и смысл слова МОРФЕМА тот же.
Так зачем же развели эти близкородственные понятия? А затем, чтобы от морфемы нельзя было перейти к более простому осмысленному элементу слова.
«Морфема – наименьшая языковая единица, обладающая значением (по определению, данному американским лингвистом Леонардо Блумфилдом в 1933). Деление морфем на части приводит только к выделению незначимых элементов – фонем» (Википедия). «Слог – это один гласный звук (или слоговый согласный) в отдельности или в сочетании с согласным (или согласными), произносимый одним толчком выдыхаемого воздуха. При письме слоги записываются с помощью знаков – букв. В русском языке слогообразующим является гласный звук, поэтому в слове столько слогов, сколько в нём гласных: а-ри-я (3 слога), ма-як (2 слога), рейс (1 слог). Слоги бывают открытыми (оканчиваются на гласный звук) и закрытыми (оканчиваются на согласный звук). Например, в слове ко-ро-на все слоги открытые, а в слове ар-буз оба слога закрытые» (Википедия).
Вот тут-то и зарыта собака. Скажем, морфемное деление слова будет кор-он-а, тогда как слоговое – ко-ро-на. Не кажется ли читателю, что первое членение является внутренним, системным, тогда как второе – на первый взгляд только неким удобным для произношения, то есть не языковым, а чисто артикуляционным моментом? Если да, то он точно стоит на позициях классической лингвистики, и тогда между морфемным и слоговым членениями слова разверзлась непреодолимая пропасть. Однако если посчитать, что слоги также обладают семантикой, то никакой пропасти между ними нет, а происходит только некий процесс, похожий на переразложение.
«В фузионных языках мы постоянно встречаемся с морфологическим явлением, которое В.А. Богородицкий назвал переразложением (БОГ). Вследствие этого процесса, сопровождаемого процессом опрощения, границы морфем в лексеме исторически могут перемещаться, когда начало последующей морфемы может стать концом предыдущей, единая морфема может превратиться в сочетание двух морфем, а сочетание двух (и более) морфем может «сплавиться» и «опроститься» в одну морфему. … Например, *сън имъ переразложилось в с ним и т.п.» [3, стр. 275].Иными словами, если какой-то смысл имеют слоги ко-ро-на, то путем нескольких процессов переразложения из них получается кор-он-а.
Подчеркну, что тут обозначена только основная идея процесса, а отнюдь не конкретные этапы, которые намного сложнее и которые будут обсуждены позже. Замечу только, что с точки зрения современной лингвистики подобное предположение абсурдно именно потому, что слоги считаются начисто лишенными какой-либо семантики, тогда как морфемы ею по какому-то волшебству наделены.
Эту мысль я довольно долго развивал еще в 1975 году, однако, с одной стороны, не получил одобрения со стороны коллег, а с другой – слоговой подход не опирался ни на какие наблюдения. Однако лет 10 назад, при работе над монографией о слоговом письме, у меня неожиданно появилось несколько аргументов по поводу первичности слогового письма относительно буквенного, и я их сейчас приведу. Цитата будет длинной.
«Cлоговая структура славянского языка. Подлинным носителем информации является предложение, реализующее коммуникативную функцию языка. Словосочетания и слова уже выделяются более произвольно, в них силен момент условности, часто между ними трудно провести грань (например, “мало помалу” – это слово или словосочетание?), однако слово выступает как некоторая мельчайшая единица номинации, как ее квант. Еще сложнее обстоит дело с морфемами, которые часто просто решительно ничем не отличаются от служебных слов, например, предлогов и частиц и привносят собой минимальные семантические различия. Что же касается выделения слогов и звуков, то это пример полной отстраненности от языка, это просто физика речи, ее акустическа сторона. С этих позиций выделение звуков внутри слога есть такая же абстракция от смысла речи, как выделение слогов в слове или слов в словосочетании – все они звучат в предложении слитно. В этом смысле пиктография как мыслепись и графика как звукопись развивались параллельно: в рисуночной фиксации мыслей каждый знак со временем все меньше походил на оригинал; иными словами, его визуальная семантика со временем стиралась, заменяясь семантикой условной; подобным же образом стиралась со временем и звуковая семантика слога, исходно бывшего словом, затем морфемой и, наконец, неким сочетанием гласных и согласных звуков. Тем самым, вопрос о характере письма – словесного (логографического), слогового (или переходного к буквенному – консонантного) и фонетического (как его вариант – фонематического) – это вопрос об уровне абстрагирования, на котором находится тот или иной народ. Логография предполагает фиксацию звучания целого слова; она наглядно демонстрирует, что предложение состоит из отдельных слов, и тем самым прямо раскрывает коммуникативную функцию языка. Это – наиболее естественный способ записи речи. Переходя к силлабографии, мы переходим к уровню фиксации отдельных морфем, а вместе с тем и к номинативному отношению к языку. Нам теперь важно разобраться в том, как устроено слово из его составных кирпичиков, а тем самым иы гораздо более сложно фиксируем и предложение. Переход к записи отдельных звуков в буквенном письме – это полная десемантизация письменной речи, это такой же отстраненный и отвлеченный подход к информации, как к любым бесмысленным шумам или к музыкальным звукам. Так хорошо описывать чужой язык, не вызывающий в нас ни малейших эмоций, например, язык порабощенных или зависимых от нас народов. Разумеется, так можно достаточно точно описать язык с точки зрения его звучания, но, вероятно, так теряются все давние семантические традиции, весь опыт данного этноса по осмыслению своей речи. Как и во многих других областях, западная цивилизация предпочла подобный сугубо формальный подход. Восток остался верен традиции, передающей душу языка – его семантику, как новую, так и в особенности старую, древнюю. Ну, а России досталась, как всегда, промежуточная роль – изображать речь не конкретно-лексически, но и не абстрактно-фонетически, а слоговым способом.
Рассмотрим, насколько современный русский язык ушел от состояния, когда слоги практически совпадали с морфемами.
Правила переноса. Согласно им, нельзя переносить или оставлять на строке одну букву, а слоги желательно оставлять открытые. Поэтому слово ПОТОП нельзя переносить как П-ОТОП, ПОТО-П или ПОТ-ОП, а можно только единственным способом: ПО-ТОП. Напротив, в английском языке следует разделить слово на закрытые слоги, например, ИМ-ИДЖ, и так его переносить (с позиций русского языка это слово вообще неделимо). Иными словами, даже сегодня русские слова как бы делятся на древние морфемы, звучащие как открытые слоги, и мы их оставляем на строке так, чтобы удовлетворить как бы требованиям древнего читателя, если бы он ухитрился дожить до наших дней. Разумеется, на самом деле это всего лишь традиция, но такая, которая оказалась сильнее сегодняшнего понимания семантической ненаполненности слога. Правда, эти правила переноса доживают последние годы, ибо уже сегодня в связи с компьютерным набором многих текстов в печатных изданиях иногда возникают очень странные переносы, не только формирующие закрытые слоги, но и оставляющие на строке по одной букве. В конце ХХ века требования к переносу открытых слогов выглядят немотивированным анахронизмом. Это означает, что только к концу II тысячелетия н.э. исчезают последние остатки некогда существовавшей слоговой организации славянского письма.
Слоговая организация письма. Русская графика пока во многом удерживает слоговое изображение слова. До сих пор в русских буквах сохранились чисто слоговые знаки - Я, Ю, Е, Ё, передающие слоги ЙА, ЙУ, ЙЕ, ЙО при единичном употреблении этих знаков или при их постановке в начале слова или, иногда, слога; слоговым еще в начале ХХ века был и знак И в словах ИХ и ИМ (произносилось ЙИХ и ЙИМ). В школьной грамматике эти знаки называют буквами для обозначения гласных звуков, что, вообще говоря, неверно, ибо при отдельном расположении, как уже упоминалось выше, они образуют слоги. Однако после согласных они действительно обозначают гласные звуки и в этом смысле они омографичны буквам. Следовательно, даже современная русская азбука содержит силлабографы, слоговые знаки, хотя и в небольшом количестве. Далее, в современном русском написании мы встречаем согласные с несобственными буквами Ь и Ъ (эти диакритические знаки нельзя считать буквой, ибо в наши дни перед согласным они не обозначают никакого звука, а лишь смягчение предшествующего согласного, хотя перед гласным они обозначают звук Й и тогда являются буквой), а до реформы написания в 1918 году сфера применения диакритического Ъ была шире. Так что хотя в наши дни предлоги и частицы В, К, С, ЛЬ понимаются как один звук, в графике начала ХХ века они выглядели слогами ВЪ, КЪ, СЪ, ЛЬ, а тысячу лет назад и произносились как открытые слоги, где Ъ обозначал краткий (сверхкраткий) звук А/О, а Ь - сверхкраткий Е/И. В пословицах и народных песнях сохранились предлоги с гласными полного образования: “не КО двору”; “СО вьюном я хожу”, “ВО поле береза стояла”. Так что современная графика сохранила нам слоговой облик ряда слов, которые уже много веков произносятся как отдельные согласные звуки. Другие народы с кирилловской графикой ушли от слогового изображения согласных; так, у сербов появились две лигатуры, Љ и Њ, обозначающие единый звук, а болгары ушли от мягкого ЛЬ и произносят НОРМАЛНО, ПРАВИЛНО. Более того, для мягких (палатальных) вариантов согласных в русском гражданском шрифте используются не особые буквы и не диакритические знаки над буквами (как в западнославянских языках, принявших латиницу), а как раз силлабографы. Тем самым мы не можем оценить, твердый или мягкий вариант согласного помещен в соответствующем слове, пока мы не увидим после согласного знак Ь или его отсутствие. Иными словами, в современном русском языке мягкость согласного обозначается не буквенным, а слоговым способом. Правда, в некоторых случаях этот принцип проводится непоследовательно (Ь отсутствует всегда после Щ и иногда после Ч и ЖЖ, но присутствует после уже отвердевших Ш и Ж), но тем не менее он существует. Приведенные примеры, а равно и правила переноса указывают на то, что русская графика по своему строению и до сих пор во многом сохранила свою слоговую организацию, хотя сами слоги теперь изображаются гласными и согласными буквами. Этого не могло бы произойти, если бы славяне сразу стали писать буквами, но это вполне закономерно, если считать, что славяне перешли от слоговой письменности к буквенной, сохранив уже укоренившиеся навыки.
Слоговая организация чтения. Многие взрослые, пытавшиеся самостоятельно научить своих детей чтению, сталкивались с парадоксом: дошкольники могут превосходно усвоить начертания букв и прекрасно произносить их в порядке читаемого слова, но при этом знакомого акустического образа у них не возникает, и, например, сочетание Б, Е, Г, И, К, О, М, Н, Е совершенно не воспринимается как нечто осмысленное. Оказывается, для получения смысла слово или словосочетание должно быть прочитано не по буквам, а по “складам”, то есть по слогам, например, БЕ-ГИ-КО-МЪ-НЕ. Только тогда возникает до некоторой степени привычное звучание слов. Это и понятно: уже разбивка слова на слоги есть определенная акустическая деформация речи; разбивка же его на отдельные звуки приводит к полной десемантизации и разрушению не только коммуникации, но даже и номинации. Поэтому до революции 1917 года в школах существовала практика заучивания слогов: БУКИ + АЗ = БА-БА; ВЕДИ + АЗ = ВА-ВА; ГЛАГОЛЬ + АЗ = ГА-ГА и т.д. Кроме того, есть пример и более древнего изучения слогов в школе. Прежде всего, – это надпись на донце туеса мальчика Онфима из Новгорода [17, c. 216, рис. 1], относящаяся к первой трети XIII века, рис. 1-1, в крупном виде на рис. 1-2. После изображения азбуки здесь находится изображение слогов, сначала с А: БА-ВА-ГА-ДА-ЖА…, затем с Е и И. Другая надпись – конца XIV-начала XV века из Новгорода [18, с. 27, грамота 623], рис. 1-3. Это означает, что и в древности изучению слогов уделялось большое внимание, а туес Онфима демонстрирует, что слоги изучались тотчас же за изучением букв, как прямое продолжение изучения азбуки. В современных школах этот этап овладения чтением завуалирован тем, что в букварях помещают специальные тексты, прекрасно членящиеся на открытые слоги. Так что вместо схоластических, абстрактных слов ВА-ВА, ГА-ГА современные школьники читают более понятные фразы: МА-МА МЫ-ЛА МА-ШУ. Однако принцип слогового чтения в этих примерах никоим образом не нарушен. Более того, современные буквы имеют слоговое чтение в аббревиатурах, причем иногда это чтение отличается от названия буквы в азбуке. Так, Б читается как БЭ, В – как ВЭ, Г – как ГЭ и т.д., но Ф читается как ФЭ (в аббревиатуре ФРГ–ФЭЭРГЭ), а не ЭФ, как положено, Р читается РЭ, а не ЭР и т.д. По сути дела мы сталкиваемся здесь с двумя интереснейшими пережитками слоговой традиции: со слоговым названием современных букв азбуки, и со слоговым же чтением аббревиатур (правда, аббревиатуры читаются иногда и по буквам, но это производит комический эффект, например, «СССР» или «КПСС»).
Слоговое название букв. Оно стало настолько привычным, что вытеснило их прежние названия, в виде значимых слов – АЗ, БУКИ, ВЕДИ … Однако тут есть любопытные отклонения: если основное большинство букв называется или по их произношению (гласные), или открытым слогом (согласные), например, БА, ВА, ГА, то ряд согласных назван иначе – прежде всего это группа ЭЛЬ, ЭМ, ЭН, а затем ЭР, ЭС. Вероятно, тут сказываются очень древние традиции (ими же объясняется и совершенно внесистемное чтение Ъ, Ы и Ь как ЙЕРЪ, ЙЕРЫ, ЙЕРЬ). Другой пережиток – это аббревиатуры; если в них встречается гласный звук, они читаются по буквам: вуз, ГУМ, ЛОМО, Но когда гласный звук отсутствует, в ход идут более древние типы озвучивания, так что при консонантной записи происходит слоговое чтение: СССР читается как ЭСЭСЭСЭР, ДДТ как ДЭДЭТЭ, ДНК как ДЭЭНКА, ВДНХ как ВЭДЭЭНХА. Более того, при наличии гласного звука на конце аббревиатуры побеждает все-таки не буквенное, а слоговое прочтение: МГУ–ЭМГЭУ, США–СЭШЭА; то же и при гласном звуке в начале слова: АМН–АМЭЭН, АЗЛК–АЗЭЭЛКА. Иначе говоря, отдельные буквы мы все же воспринимаем как слоги. Это поможет нам понять наших далеких предков, которые создавали славянскую азбуку из слогов, понимая букву как один-два слога (хотя на первый взгляд это абсурд, мы привыкли понимать слог состоящим из звуков, и потому слоговой знак для нас естественно должен разлагаться на буквы, а не наоборот)» [4, стр. 18 – 20].
Итак, выделено четыре основания для того, чтобы можно было перейти к исследованию слоговой письменности. О когда я ее исследовал и составил силлабарий руницы, появилось пятое и самое решительное основание для утверждения о том, что слоговой принцип языка предшествовал не только буквенному, но и морфемному: наличие слоговой письменности русских.
Морфема в ее классическом понимании очень похожа на фонему:
«В большинстве концепций морфема рассматривается как абстрактная языковая единица. Конкретная реализация морфемы в тексте называется морфой или (чаще) морфом. При этом морфы, представляющие одну и ту же морфему, могут иметь различный фонетический облик в зависимости от своего окружения внутри словоформы. Совокупность морфов одной морфемы, имеющих одинаковый фонемный состав, носит название алломорф. Так, в предложении «Я бегу, и ты бежишь, а он не бежит» морфема «бег-» представлена тремя морфами (бег- в бегу, беж- в бежишь и беж- в бежит) и только двумя алломорфами (бег- и беж-).Соотношение между морфом, алломорфом и морфемой примерно такое же, как между фоном (звуком речи), аллофоном и фонемой. Важно понимать, что для того, чтобы два морфа относились к одному алломорфу, они не должны обязательно иметь полностью одинаковое звучание: должны быть лишь одинаковыми фонемный состав и ударение. Варьирование плана выражения морфемы вынуждает некоторых теоретиков (а именно, И.А. Мельчука и Н.В. Перцова) сделать вывод, согласно которому морфема является не знаком, а классом знаков. Так, в работах Н.В. Перцова утверждается, что «в обиходе, даже среди специалистов по морфологии, термин „морфема“ часто употребляется в значении морф» и что «иногда подобное неразличение в словоупотреблении проникает даже в публикуемые научные тексты». Н.В. Перцов считает, что «следует быть внимательным в этом отношении, хотя в подавляющем большинстве случаев из контекста ясно, о какой именно сущности – конкретно-текстовом морфе или абстрактно-языковой морфеме – идёт речь»» (Википедия).
Рассмотрим, например, морфему ВОЗ (приставку), которая может быть представлена четырьмя алломорфами: ВОЗ (вознести), ВЗ (взрастить, взрослый), ВОС (воспитать, воспеть), ВС (вспомнить). С одной стороны, она весьма похожа на другую морфему ВОЗ (корень), которая имеет, однако, другие алломорфы, например, ВОЗ (возить, повозка), ВЕЗ (везти). С другой стороны, видно, что внутри морфемы звуки могут меняться, причем более всего замене подвержены медиали (средние гласные звуки, которые могут изменяться вплоть до полного выпадения), и несколько менее – финали. Иными словами, роль гласных и согласных в морфеме различна: гласные менее устойчивы.
Наиболее простым видится такой переход от открытых слогов к морфеме: сначала имеются два слога СГ и СГ, которые затем соединяются и дают протоморфему СГСГ, которая за счет редукции последнего гласного (трансфинали) дают морфему в виде закрытого слога СГС. Это можно представить наглядно так:
СГ + СГ (1) = СГСГ (2) – СГСЪ (3) – СГС (4)
Цифрами обозначены этапы морфемогенеза, а буквой Ъ – редуцированный гласный. Например:
ВО + ЗА (1) = ВОЗА (2) – ВОЗЪ (3) – ВОЗ (4).
Заметим, что слоги ВО и ЗА являются современными полноценными русскими словами, а именно предлогами. А это уже означает, что вопреки положению Матусевич, некоторые слоги и сегодня обладают полноценным смыслом. При этом предлог ВО означает движение внутрь, тогда как ЗА – выход за пределы некоторого пространства. Следовательно, сумма данных смыслов означает переход от говорящего куда-то вдаль и вовне, а позже приобретает и некоторый смысл движения вверх (ВОЗНЕСТИ – переместить вверх). Но при составлении корня дополнительный смысл движения вверх отсутствует (ВОЗИТЬ – перенести вдоль и за пределы видимости).
Напротив, если считать слог НИ имеющим смысл отрицания, а ЗА – имеющим тот же смысл, что и прежде, получим:
НИ + ЗА (1) = НИЗА (2) – НИЗЪ (3) – НИЗ (4).
Отрицая движение перенесения вверх и за пределы видимости, тем самым можно утвердить движение вниз. Если к этому добавить слог ТИ со значением «инфинитив», то может возникнуть следующее:
НИЗА (3) + ТИ (5) = НИЗАТИ (6) – НИЗАТЬ (7).
При этом вполне возможно и переразложение:
НИ-ЗА-ТЬ (7) – НИЗ-А-ТЬ (8).
Как видим, в качестве протоморфемы может пониматься и простой слог (1), и сложный слог (2 и 6), то есть совокупность от 2 до 5 слогов. Однако состояния морфем слова достигают тогда, когда возможно выделить трезвучный алломорф (4 или 8 ступень эволюции слова).
Здесь показана всё-таки не реальная трансформация исходных слогов (чья семантика определена неточно, а с достаточной степенью приближения), а некая модель, схема. Иными словами, если слоги наделить исходной семантикой, то получаемые из них в процессе морфемогенеза морфемы могут нести новый, объединенный смысл. А структура появившегося слова несколько видоизменяется: вначале в нем чётко видны протоморфемы, то есть, слоги, а затем, в результате редукции трансфинали и/или переразложения протоморфемы становятся морфемами, и слово приобретает не слоговое, а морфемное строение.
Таким образом, преодолевается разрыв между якобы «бессмысленным» слогом и «несущей смысл» морфемой. Вместо непонятного акта возникновения смысла из ничего у морфем мы имеем цепь событий последовательной эволюции смысла от более абстрактного у слогов к более конкретному у морфем.
Антуан Мейе предложил теорию трезвучного корня, однако процесс морфемогенеза он не описал. Это кажется странным: признавать наличие морфем и не указывать процесс их образования.
Предложенную мною выше гипотезу я не считаю ни особенно изощрённой, ни, напротив примитивной. Она весьма правдоподобна, и именно в силу этого должна была возникнуть в головах многих учёных до меня. А своих предшественников я считаю людьми и достаточно умными, и достаточно образованными. Поэтому отсутствие таких построений наводит на мысль о том, что по каким-то веским соображениям они от выдвижения данной гипотезы отказались. По каким же?
Лингвистические соображения у моих предшественников уступили место чему-то более важному. Чему? Я бы долго пытался искать ответа на мой вопрос, если бы не очевидное: когда я смог построить силлабарий русского слогового письма (руницы или рун Макоши) и стал последовательно читать с его помощью русские тексты, я встретил со стороны лингвистов не только глухую стену молчания, но и уловил нотки осуждения. Как если бы открытие новой письменности не укрепляло, а разрушало фундамент современной лингвистики. Это странно. Ведь прежде любая дешифровка письменности приветствовалась, а СМИ наперегонки спешили уведомить читателя о новом триумфе человеческого разума. Что же произошло на этот раз?
Насколько я понимаю, я нарушил негласную конвенцию лингвистов. Во-первых, я показал наличие у русских не только кириллицы и глаголицы, но и третьего вида письменности, слоговой руницы, что сразу выводило русскую письменность из разряда «обычных» в разряд «экстраординарных», а русский язык – в число наиболее древних. А именно против такого понимания место русского этноса в человеческой истории много веков боролся Запад. В принципе, на меня можно было не обращать внимания до тех пор, пока я не стал читать древние тексты – мало ли существует дилетантов, которые ежегодно «дешифруют» Фестский диск? Но когда я стал читать тексты, а они показывали древние слова, то и тут можно было обратить внимание не на них, а на те слова, которые не подверглись изменению, объявив, что я демонстрирую якобы современный язык, чего не может быть по определению. Следовательно, никаких дешифровок на самом деле нет (эта логика мне хорошо знакома по выступлению оппонентов на моём сайте: из всего английского резюме был вычленен один глагол, у которого было несколько значений, его умышленно прочли не в том смысле, какой я предложил, на этом основании сделали вывод о том, что я не знаю английского языка, из этого был сделан вывод о том, что я не имею права говорить о лингвистике вообще – а по сути самой статьи не было высказано ничего!). Иными словами, пошли придирки по пустякам, из-за которых якобы руницы не существовало.
Во-вторых, я подчеркнул наличие в русском языке мощных следов именно слоговой структуры, которая стерлась в других европейских языках как более молодых. А это уже криминал. Ведь до сих пор почти весь лексический фонд русского языка объявлялся этимологами (типа Фасмера) либо прямыми заимствованиями, либо кальками из других языков. А переход к морфемогенезу на основе открытых слогов означало не только возможность этимологии основного лексического фонда русского языка из русских же слогов, но и (а это – самое главное!) – построение лексического фонда европейских языков на русской слоговой базе. Иными словами, это показало бы, что все европейские языки вышли из языка русского как своей первоосновы. Или, иначе говоря, что русский язык и является праязыком Европы. А это – именно то, против чего и боролась научная мысль всей Европы в течение нескольких столетий. Возможно, я бы и не понял, что это – научный криминал, если бы ни слишком эмоциональная реакция Виктора Марковича Живова на слоговые изыскания Михаила Задорнова в передаче «Гордон-Кихот против Задорнова». Когда он назвал этимологические упражнения Задорнова «вонючей похлёбкой», он выдал с головой научный заговор. Он ответил пулеметным огнем на, в общем-то, невинную шалость русского сатирика.
Цель данной статьи – показать в общих чертах, на уровне принципа, как возникают морфемы. Предложенная в ней гипотеза морфемогенеза устраняет одно из белых пятен современной лингвистики вообще, и лингвистики русского языка, в частности – наличие необъяснимого и как бы божественного скачка «осмысленности» при переходе от слогов к морфемам. Без этой гипотезы лингвистика вообще не может считаться полноценной наукой, ибо в ней оказывается непонятным возникновение самого главного, чем отличается звуковая речь человека от любых акустических явлений в природе (шума ветра, рёва водопада, визга тормозов, шелеста листьев, треска ломающихся льдин и т.п.) – возникновение смысла. Гипотеза морфемогенеза заменяет «божественное» озарение морфем смыслом плавной и медленной эволюцией, где слоги в качестве простых протоморфем соединяются в сложные протоморфемы, которые за счет редукции трансфинали и переразложения превращаются в полноценные морфемы.
Но из этого следует весьма большое количество выводов. Первый из них состоит в том, что раздел «словообразование» превращается из небольшой добавки в обычных учебниках и монографиях в полноценную лингвистическую науку, где имеется несколько уровней. Предельным объектом мегауровня является слово, которое понимается более широко, в его соединении с предлогами и послелогами. Этот уровень относится более к лексикологии, и он в словообразовании скорее затрагивается, чем рассматривается. Мегауровнем объекта самой дисциплины является основа, то есть, слово без предлогов, послелогов и окончаний. Объектом макроуровня дисциплины является морфема (простая из трех звуков и сложная – из четырех, а также вырожденная – из двух и одного звука). Объектом микроуровня является слог как минимальный носитель смысла. Однако возможен и наноуровень, объектом которого является семантика отдельного звука как носителя бесконечного малого и предельно абстрактного смысла.
Хотя сами морфемы возникали путем синтеза, то есть, путем соединения слогов друг с другом, выявление их значения целесообразно проводить путем анализа, занимаясь сравнением слов друг с другом. Так постепенно можно выявить не только смысл отдельных морфем, но и смысл слогов, а затем и звуков.
Далее, фонетика также может дублировать всю грамматику, изучая мелодику речи (акустическую сторону синтаксиса), акцентуацию словосочетания (акустическую сторону морфологии), относительную длительность слогов в слове (акустическую сторону лексики), пока малоразработанную фонетику слога и, наконец, свою любимую фонетику звука. Тогда фонетика также станет полноправной лингвистической дисциплиной, не зацикливаясь только на звуках.
Полной перестройке подвергнется раздел этимологии слов, где основной лексический фонд русского языка будет строиться не на заимствованиях и кальках, а на собственном морфемогенезе. С другой стороны, именно здесь и будет проведен водораздел между реальной историей морфем и слов с одной стороны, и ложной кабинетной этимологией с другой стороны, а также особой народной этимологией как одной из сторон этнической самоидентификации русского этноса с третьей стороны.
Тем самым, будет фундирована (обоснована) не только лексика, но и грамматика русского языка. И вместо гаданий на кофейной гуще о происхождении смысла того или иного слова можно будет дать научную разработку реального морфемогенеза. Но, однако, придётся пожертвовать «заговором лингвистов» против отведения русскому языку скромной роли «одного из» многочисленных европейских языков. Русский язык займёт подобающее ему центральное место во всей системе языков мира. Тем самым появится совершенно иная модель глоттогенеза по сравнению с ностратической и индоевропейской моделями современного языкознания. А это, в свою очередь, войдёт в реальное русло соответствия теоретических положений тем конкретным находкам древнейших русских слов в палеолите и плейстоцене, которыми я занимаюсь уже много лет.
Современная лингвистика индоевропейских языков крайне нервно относится к наделению слогов смыслом, поскольку за этим следует выход на реальную теорию морфемогенеза. В то же время, она предпочитает по умолчанию считать появление смысла у морфем чудом, которому в рамках данной науки нет объяснения. Эта ложь умолчания продиктована желанием скрыть факт происхождения всех европейских языков из русского языка, который уже открыт эпиграфикой, но пока еще может быть отвергнут с позиций современного словообразования и современной фонетики.